Онлайн
Твоя неспелая любовь и мое зрелое страданье
Однажды на свадьбе друзей Севак познакомился с молоденькой девушкой. В ту же ночь он начал писать поэму «Ерг ергоц» («Песнь песней») — для нее, еврейской девушки из Литвы Суламиты Рудник, которую увидел в тот день впервые и всего на несколько часов. Суламита так вспоминала об этой встрече: «Он окончил наш институт весной, а я поступила осенью. Мы могли бы и не встретиться. Но встретились. Он сидел за маленьким столиком и с кем-то играл в шахматы. А я вошла в комнату с большим подносом, полным нарезанного белого хлеба... Мы оба замерли в эту секунду — и я, и он. Секунду, которая продлилась вечность...».
Суламита Рудник
Ему было 33, ей — 18. Ему хватило одного взгляда, чтобы влюбиться. «Мы встречались каждый день. Проводили вместе почти все время, и я очень быстро его полюбила, сама того не понимая, что люблю»... Как ни странно, но Сула и Севак были чем-то похожи внешне. Но главное, что сближало их, — страстность, безрассудство, внутренний огонь.
Чувство захватывало обоих — чем дальше, тем сильнее, неистовее. Но в начале 1959-го Севак узнал, что родители больны, и уехал в Ереван. Там его уже ждало письмо Суламиты. «Знаешь, я каждую секунду с тобой в своих мыслях. Наверное, я родилась, чтобы быть с тобой, жить для тебя. Но пока что я хочу понять сама себя. И только сейчас я понимаю, почему не решаюсь жить для тебя... Я ведь и сама пока до конца не осознала всю силу своей любви к тебе...» Севак писал ей: «Сула джан... Если бы ты знала, как мне тоскливо. Чувствую себя лишним, ненужным. Сегодня я получил твое письмо, и мне стало чуть легче. Но потом... Потом я вышел на улицу, и мне показалось, все смеются надо мной... Что поделать, такой вот я — без тебя, без своей любви, без своей женщины... Но ведь она была... Еще совсем недавно была. И отдавалась. И ласкала, и нежила. А как я буду жить без тебя месяцами? (…) Словом, любовь — никчемная вещь...»
Если к крови моей поднести спичку, загорится кровь моя
В 1960-м Севак вернулся в Ереван уже как состоявшийся поэт, пользующийся большой любовью читателей. А с 1963-го он работал в Институте литературы имени Абегяна в качестве старшего научного сотрудника, также был секретарем правления Союза писателей Армении. У него был обширный круг знакомых, много друзей, приятелей. Особенно близок он был с Амо Сагияном, Сильвой Капутикян, Грачья Ованнисяном, Ваагном Давтяном.
«Время его было отмерено до грамма на медицинских весах, а он раздаривал его пудами — всем. Тут тебе и общественная деятельность, всякие официальные обязанности, тут тебе и телефонные звонки знакомых и незнакомых людей, и посетители… Когда кто-то не заставал его дома, то свое появление кратко фиксировал на двери: «Приходил, тебя дома не было, «Веч., в 8 ч., жду», «В 5 утр. — хаш», «Позвони, есть важное дело»… Целые созвездия разборчивых и не очень надписей. Эти пестрые каракули, украшавшие дверь, — наиболее красноречивое свидетельство беззаботности посетителей и благодушия хозяйки дома», — вспоминает Вардгес Бабаян.
Он умудрялся находить время для всего — для людей, для общественной работы, для науки и для творчества. Его кандидатская диссертация о Саят-Нове была так хорошо написана, что Севаку дали за нее сразу докторскую степень, а в 1968-м труд вышел в свет уже как книга. Его стихи обрели огромную популярность. Правда, некоторые литературные критики тех времен утверждали, что поэзия Севака сложна для восприятия. Да, поэт не был равнодушен к словесной красоте, к игре словами и звуками, но это мастерство и артистизм в обращении с языком никогда не душили смысла, не оттесняли мысль на задний план. Его стихи прозрачны, просты и очень глубоки, так же как и искренние человеческие чувства. Поэтому каждый читатель воспринимал поэзию Севака как свой личный внутренний монолог. «Узор словесный мне претит. Устал я наконец. Пускай искусен ювелир, искуснее кузнец», — писал Севак в одном из своих двустиший.
Ни в поэзии, ни в жизни он не ловчил, не юлил, не подыскивал обходных путей для выражения своих мыслей и чувств. Не обходил острых углов, не откладывал на потом «мужского разговора». Севак заявил о праве человека на «запоздалую любовь», на личное, пусть трудное и выстраданное, осуждаемое ханжами, но все-таки счастье и на свободу. Это было вызовом общественным устоям и традициям и, конечно же, вызвало бурную полемику. Но в своих стихах он говорил не только о любви. Севак соединял прошлое с настоящим и будущим, мыслил общенациональными категориями. И напоминал, как заповедь, что миру нужна чистота.
Паруйр Севак с Григором Ханджяном и Шааном Натали на фоне иллюстраций к поэме «Несмолкающая колокольня»
Явись, справедливость, явись ко мне, чтоб плевком я украсил холеный твой лоб!
Поэма «Несмолкающая колокольня», впервые изданная в 1959 году, произвела эффект разорвавшейся бомбы. О геноциде 1915 года тогда почти не говорилось. Книгу читали, передавая друг другу, читали поодиночке и семьями, в кругу друзей и близких. Читали не просто как повествование о трагической судьбе композитора Комитаса — узнавали свою историю, заново переживали неутихающую боль под названием геноцид. За эту поэму в 1967-м Севак получил Государственную премию Армянской ССР. Имя Севака было у всех на устах. И каково же было удивление, когда спустя 2 года, в 1969-м, сборник его стихов «Да будет свет» был запрещен к продаже. Сигнальный экземпляр лежал на столе директора издательства. Был готов весь 25-тысячный тираж книги... Что же такого опасного нашли в ней цензоры? В представлении Севака поэт — это «секретарь Бога» и доводит до людей все те же очень простые и понятные библейские истины: не убей, не обмани, не укради, будь достойным своего звания и назначения. Неужели именно это так испугало чиновников, запретивших сборник «Да будет свет»? На защиту Севака встала армянская интеллигенция. Правление Союза писателей обратилось в ЦК Компартии Армении с просьбой снять арест с тиража книги, отметив ее высокий художественный и идейный уровень. Но ничего не менялось. Послужили ли причиной идеологические мотивы? Или то были интриги и месть завистников и прочих недоброжелателей, использовавших идеологическую демагогию для сведения личных счетов?..
Сборник «Да будет свет» с изъятыми цензурой листами
Прошли месяцы, год... Книга все еще оставалась под арестом. Тяжелое душевное состояние Севака усугублялось, он стал неуравновешенным, нервным. «Помню, как весной 1971 года мне с трудом пришлось вывести его из ЦК. Он совершенно утратил самообладание — сорочка на нем была порвана, в глазах слезы, и он ругался. Чтобы Паруйр ругался... Нет, речь идет не об уличной брани: он безадресно крыл всех негодяев, всех судей души человека, врагов света и прочее...» — вспоминал писатель и публицист Мкртыч Саркисян, редактор сборника «Да будет свет» (в 1962—1970 годах он занимал должность главного редактора издательства «Айастан»). Для личности Севака — эмоциональной, резкой, бунтарской — арест книги был ударом, от которого он не оправился до конца жизни. Вето с тиража было снято уже после его смерти. При этом сборник все же подвергся легкой косметической правке — два стихотворения заменили, а еще из двух других удалили некоторые фрагменты. В таком виде книга и пришла к читателю — с явно заметными вклеенными позже страницами. Однако в Ереване трудно было что-то утаить — несмотря ни на какие запреты, выдранные цензорами из сборника 6 страниц ходили по рукам, и на многих ереванских кухнях их читали по вечерам, сравнивая с «официальной» версией книги и недоумевая: неужели из-за этого стоило травить Поэта…
Продолжение следует…
Из архива Музея литературы и искусства им. Е. Чаренца
Источник – imyerevan.com.
