Онлайн
Знакомству с Арменией, переросшему затем в крепкую и искреннюю дружбу, посвящена статья Евгения Евтушенко «Мысль как эмоция». В ней он приходит к убеждению, что многое в отношении к любому народу зависит от первого знакомства с конкретным человеком.
Человеком, открывшим поэту Евтушенко армянский мир, стал Паруйр Севак: «…мне повезло, что первым армянином, с которым я близко познакомился и подружился, был выдающийся поэт и человек — Паруйр Севак».
Дружба двух поэтов — русского и армянского — сложилась еще в студенческие годы. Они вместе учились в Литературном институте имени А.М. Горького. Паруйр Севак приехал на учебу в Москву в 1951 году. По окончании института он остался там преподавать (1957–1959).
Армянская культура, литература, народ. О них Евтушенко впервые услышал со слов своего однокурсника Паруйра, которого он впоследствии вспоминал с добротой и искренностью: «Армения встречала меня с теплом, в самые трудные моменты жизни…».
Познакомившись с Арменией в начале 1950-х, впервые Евгений Александрович увидит ее в 1957 году. В Армению он приехал по случаю смерти Аветика Исаакяна. «Это было похоже на траурный праздник победы поэзии над смертью. Из разных городов и сел Армении шли десятки тысяч людей, чтобы отдать дань любви великому Варпету», — вспоминал Евтушенко тот день, в который перед ним предстала «душа армянского народа в его исторической трагедийной разбросанности по всему земному шару и в то же время с неутраченной, а может быть, еще более обострившейся жаждой единства».
Евгений Евтушенко.
Мысль как эмоция...
(фрагменты)
Впервые в Армении я побывал на похоронах Аветика Исаакяна. Это было похоже на траурный праздник победы поэзии над смертью. Из разных городов и сел Армении шли десятки тысяч людей, чтобы отдать дань любви великому Варпету. Похожие на сгустившийся дым газовые накидки покачивались на головах женщин, и толпа черной нескончаемой рекой лилась по розовому ущелью туфовых зданий.
В отличие от некоторых других похорон, случавшихся на моем веку, я не замечал никакой суеты, никакой толкотни, никакого футбольно-эстрадного любопытства. Люди отдавались своей печали величаво, сдержанно, предоставляя сами себя её медленному течению, и в этой общей печали находили как утешение единство, а может быть, надежду на будущее единство, еще более всеобъемлющее. Благословен поэт, который дает людям, разобщенным повседневностью, чувство единства — пусть даже в тот час, когда тело поэта опускается в землю, становясь ею навсегда.
Наверно, в этот день и предстала предо мной душа армянского народа в его исторической трагедийной разбросанности по всему земному шару и в то же время с неутраченной, а может быть, еще более обострившейся жаждой единства. В чувство родной земли всегда входит понятие духа народа, а дух народа непредставим без поэзии, и поэтому комья армянской земли, бросаемой на гроб Исаакяна, были не соприкосновением живой земли с мертвым телом, а соприкосновением живой земли с живой землей.
Падала, стуча о крышку гроба, земля в землю, а на наши головы падали тяжелые теплые капли дождя, как бы утверждая связь земного с небесным, ибо мировой дух рассредоточен и в нас, ещё ходящих по земле, и в тех, кто уже лежит в земле, и где-то над нами, в небе.
Понимал ли я это тогда — не знаю, ведь я был еще слишком молод, но, оглядываясь на похороны Исаакяна и как бы заново идя с непокрытой головой по улицам Еревана, я понимаю это сейчас пусть запоздалым, но всё-таки пришедшим пониманием....
…Когда мы были в туманяновской деревне, я что-то плохо себя почувствовал то ли от серпантинной дороги, то ли от предыдущей свадьбы, то ли от перепада давления, то ли от всего вместе взятого. Между тем мы шли по улицам, уставленным столами, где каждая семья предлагала гостям все, чем была богата. Одна армянская старая крестьянка заметила, что я бледен, спросила через переводчика, что со мной, и тут же, сделав успокоительный знак рукой, подала мне тарелку зелени, называвшейся авелук. Действительно, когда я попробовал авелук, у меня все как рукой сняло — доброй армянской рукой. Когда я уезжал из Еревана, армянские друзья спросили: «Что тебе подарить?» Я ответил: «Авелук». И действительно, был вознагражден полученной мною через день связкой сушеного авелука, улетевшего со мной в Москву.
Это тоже талант — вовремя почувствовать, что нужно человеку, и тот момент, когда ему плохо....
…Я не знаю армянского языка, но армянская поэзия, начиная с её классиков, всегда производила на меня глубокое впечатление в русском переводе, хотя почти любой, даже самый превосходный, перевод обречен на неумолимые, языковые потери. Начиная с могучей классики Исаакяна, доказавшего заодно с русскими классиками мощь прозрачности, переходя в напряженную драматическую силу Чаренца, а затем в яростную, исповедально обнаженную стихию Паруйра Севака, армянская поэзия всегда хранила в себе единение эмоции и мысли, как естественный брачный союз, благословленный наследием великой национальной культуры.
Такие по-разному прекрасные поэты, как Амо Сагиян, Маро Маркарян, Сильва Капутикян и многие другие, идут в развитии выношенных историей традиций. Несколько особняком стоит блестяще одаренный Ованес Шираз, упрямо не боящийся упреков в старомодности и строящий большинство своих стихов из розового туфа эмоций, настойчиво стараясь не прибегать к скрепляющему раствору холодного рассудка. Свое особое место с противовесной настойчивостью занимает и Геворг Эмин, не боящийся в открытую показывать рациональную арматуру своих стихов. Его стихи порой напоминают ручные часы с прозрачной обратной стороной, где откровенно видно движение каждого зубчика и колесика механизма. Но эти часы и не спешат, и не отстают — время, показываемое ими, точно.
В одной из своих книг — «Семь песен об Армении» — Геворг Эмин смело применил конгломерат самой возвышенной оды и прямого репортажа, возвысив факты до уровня эмоции, сделав их фактом поэзии. В новой книге Эмин с не меньшим мужеством соединяет так называемое «прозаическое» с так называемым «поэтическим», гротеск с благородной сентиментальностью, не переходящей в банальность, резкую отповедь тупицам — с мягкой строгостью к заблудшим, но не потерянным, почти пессимистическую, но только кажущуюся таковой, иронию — с радостью великого дара жизни, достойные, величавые мысли о смерти, дающие понятию «жизнь» драгоценное осмысление,- с пониманием шаловливой детской единственности мимолетного. Есть поэты, которые ускользают от высказывания мыслей по поводу запечатленного ими самими, как бы боясь упреков в рационализме. У Эмина другой характер. Даже в самых интимных стихах он не боится вывода, определенной, неразмазанной авторской позиции. Недосказанность многоточий ему чужда — он любит четкую точку высказанности. Я вовсе не отношусь к недосказанности возбранительно, но считаю высказанность тоже правом поэта, особенно если это право завоевано решительностью характера. Эмин справедливо замечает:
Короче слов, чем «да» и «нет»,
Не сыщешь, хоть пройди весь свет.
Но если молвить нужно «да»
Или отрезать «нет»,
Нам не хватает иногда
Всей жизни на ответ....
В публикации использованы материалы armmuseum и nashasreda.
