Онлайн
Более 60 лет назад на киноэкранах появился армянский художественный фильм «Песня первой любви», режиссерами-постановщиками которого были Юрий Ерзинкян и Лаэрт Вагаршян. Для армянского зрителя картина стала хитом – пришлась по душе история певца Арсена Варунца, не выдержавшего испытание славой, потерявшего семью и голос, но в итоге вновь обретшего веру в свой талант.
Кадр из филь «Песня первой любви»
Фильм до сих пор смотрится с интересом и вызывает ностальгические чувства. Оно и понятно. Пожалуй, это первое экранное отражение Еревана как состоявшегося города, с узнаваемыми согражданами и ситуациями. Мелодрама получила признание также благодаря прекрасным актерам и потрясающим песням Арно Бабаджаняна.
Арно Бабаджанян
Юрий Ерзинкян также обладал талантом литератора и оставил множество миниатюр, написанных живо и с неподражаемым юмором. Многие из них вошли в книгу «Невыдуманные истории. Веселые страницы из невеселого дневника кинорежиссера» — это тоже часть истории культуры.
Юрий Ерзинкян
Фильм о нефтяниках Армении
Екатерина Фурцева – тогда министр культуры СССР – на совещании руководителей республиканских киностудий, обращаясь к директору «Арменфильма» Мхитару Давтяну, сказала:
– Политбюро одобрило вашу задумку снять фильм о славных нефтяниках Армении.
Давтян попытался возразить:
– Нефть не у нас… В Азербайджане… И, следовательно, нет у нас «славных нефтяников».
– Теперь уже ничего не изменишь. Я доложила Никите Сергеевичу. Ему эта идея очень понравилась. Придется вам у себя в Армении налаживать добычу нефти… В широких масштабах, и… снимать фильм. Я договорюсь с руководством республики.
Налбандян, Сталин и «множество китайцев»
Одно из монументальных полотен Дмитрия Налбандяна изображало очередной «исторический» форум Страны Советов. Руководители партии и правительства, гости из Китая – на лестнице, ведущей в Георгиевский зал Кремля.
Происходило это в годы тревожные, неоднозначные. Один за другим «разоблачались враги народа» (в том числе и окружающие Сталина на картине). И тогда Дмитрий Аркадьевич старательно переписывал «врага» в… китайца. Спустя год полотно выглядело так: в центре композиции – Сталин, рядом с ним пять-шестъ его «соратников», а вокруг – китайцы в синих форменных кителях. Множество китайцев… Картину переименовали. «Сталин с посланцами Великого Китая» – так она стала называться. А через года два, по случаю каких-то торжеств, картину подарили Великому Кормчему – Мао. Говорят, она и теперь украшает один из залов Центрального Комитета Коммунистической партии Китая.
* * *
…Налбандяну позвонили из Кремля. Попросили написать… «семейный портрет» Леонида Ильича Брежнева. Через неделю композиция была готова. Леонид Ильич был изображен в окружении родных и близких. Во время «торжественного просмотра» Брежнев вдруг, к всеобщему неудовольствию, помрачнел. Обращаясь к Налбандяну, он раздраженно сказал:
– Ты посмотри, посмотри, сколько у меня звезд?! А у тебя сколько? Ты посчитай…
Налбандян, к своему ужасу, обнаружил, что «у него» на одну звезду меньше. Он тут же, на глазах у повеселевшего генсека, пририсовал недостающую звезду.
Леонид Ильич потянулся к рюмке с коньяком:
– А вообще-то недурно… недурно… Молодец! Похоже, похоже…
Брежнев прищурился:
– Ты пририсуй еще одну… впрок, так сказать… Эти, – он кивнул в сторону Подгорного и Громыко, – обещают ко дню рождения новую…
«Махнем в Константинополь…»
…Из Одессы мы вылетели на рассвете. Мы – это Грачья Нерсесян, художник Валентин Подпомогов и я.
В пути нас застигла гроза. Старенький, изрядно потрепанный ИЛ-14 кидало из стороны в сторону с отчаянной силой. Пассажиры, откинувшись на спинки сидений, дружно стонали. Грачья чувствовал себя превосходно. Глаза его сверкали юношеским блеском. Он громко, на весь самолет, пел любимую «Санта Лючию», всем своим существом демонстрируя способность пребывать в «публичном одиночестве»…
Грачья Нерсесян
В Сухуми прилетели с опозданием. В самолете что-то разладилось и его отдали во власть суетливых людей в засаленных комбинезонах. Наскоро позавтракав, мы отправились кататься на лодке. Я и Валя сели за весла, а Грачья, удобно устроившись на корме, стал раскуривать глиняную трубку. Трубку эту он купил перед самым вылетом в аэропорту у старушки-молдаванки. Забыв, по-видимому, что это произошло на наших глазах (или не придавая этому значения), Грачья невозмутимо утверждал, что трубку ему подарил старый араб, с которым они якобы встречались сорок лет назад в Алеппо и который научил его удивительной песне.
Валентин Подпомогов
Лодка бесшумно скользила по зеркальной глади залива. Нерсесян молча курил свою трубку и задумчиво глядел вдаль.
– А знаешь, Нерсесович, во-он там Константинополь! – прервал его невеселые думы Валя Подпомогов.
– Да, да…
– Хочешь, махнем туда, поглядим, что там делается? – всерьез предложил Валя.
Нерсесян оживился:
– А на самолет мы не опоздаем?
Он поглядел в сторону аэродрома, словно и впрямь хотел удостовериться в том, успеем ли мы вернуться к вылету самолета.
…В тот день, как и следовало ожидать, из Сухуми нас не выпустили. Заночевали в небольшом абхазском домике на сваях. Всю ночь не переставая лил дождь. Мы долго не могли уснуть. Грачья Нерсесович рассказывал удивительные истории. Слушая его, трудно было угадать, где правда, а где вымысел, рожденный безудержной фантазией.
Потом он запел песню – протяжную песню, полную неутешной грусти – добрую песню старого араба. Закончив песню, мастер, не глядя на нас, сказал:
– Не верите… Ни во что не верите… Ни в старого араба, ни в его трубку… Ни в то, что он научил меня песне. А песня существует, понимаете, су-ще-ству-ет!
Нерсесян очень похоже передразнил Валю:
– «Махнем в Константинополь…». Не умеете мечтать по-человечески, фантазировать…
С минуту помолчал, а потом с улыбкой добавил:
– А я вот этой ночью побываю в Константинополе…
Он лег, повернулся к стене и ушел с головой под одеяло. Я невольно подумал – кто знает, может именно в этом нерсесяновском свойстве разгадка могущества его таланта.
* * *
Осенью сорок первого в театре Сундукяна состоялась премьера патриотической пьесы, не помню теперь, как она называлась. Роль немецкого офицера была поручена Грачья Нерсесяну. В середине первого акта на сцену вышел Нерсесян в форме нациста. И тогда произошло невероятное. Зал взорвался аплодисментами. Зрители дружно приветствовали любимого артиста.
И так каждый раз, на каждом спектакле. Лютая ненависть к фашистам не мешала зрителям встречать каждый выход Нерсесяна (пусть даже в эсэсовском мундире) бурными, долго несмолкающими аплодисментами. Эта фанатичная любовь к артисту возымела свое действие – Нерсесяна сняли с роли.
* * *
Не помню, как это случилось: то ли Грачья Нерсесович что-то недополучил по договору, то ли увеличился объем роли и ему причитался дополнительный гонорар. Словом, получил он деньги, «неучтенные» Алван (так звали жену мастера).
Есть предложение. Едем на вокзал, в хинкальную…
Спорить с Нерсесяном в подобных случаях было бесполезно. В хинкальной он обнаружил, что денег нет. Видимо, выронил их в пути. Трудно было допустить, что деньги украли – популярность Нерсесяна была «общенародной» (в том числе и у карманников). Потеря эта, впрочем, нисколько не огорчила его:
– Денег дома не ждут, значит скандал не предвидится. А что касается хинкали – какое имеет значение, кто за них заплатит…
Где-то за полночь Нерсесян добрался домой. Жена встретила его «подозрительно приветливо».
– Деньги получил?
Нерсесян насторожился:
– Помилуй, какие? До зарплаты десять дней…
– Деньги, говоришь, не получал? А это что?!
Алван швырнула на стол пачку ассигнаций. Этого никак не мог ждать Грачья Нерсесович. И снова подвела популярность. Заботливые карманники, видимо, опасаясь, что и в их среде найдутся «нечестные», выкрали у Нерсесяна «плохо лежащие» деньги и… принесли жене.
* * *
Близились к концу съемки фильма «Второй караван». На студии «Грузия-фильм» снимали мы эпизоды картины с участием Грачья Нерсесяна. Бекназаров нервничал, спешил. Один за другим закрывались фильмы. Амо Иванович понимал, что этой участи не избежать и нашей картине. И, как на грех, запил Нерсесян. Бекназаров поручил мне, как он выразился, «негласный надзор» за артистом. Поселил нас в одном номере. Я не сводил глаз с мастера. Каждое утро, после «безалкогольной» ночи, мы с ним завтракали в буфете гостиницы и, не заходя в номер, отправлялись на студию. Где обнаруживалось, что… Нерсесян пьян. Каким образом он умудрялся напиться? Когда? Я ни на минуту не оставлял его одного, а при мне он не прикасался к спиртному. Разгадка пришла сама собой. На следующее утро во время завтрака я заметил, что с моего стакана чая поднимается пар, а с нерсесяновского – нет. Как выяснилось, Грачья договорился с официантом, чтобы тот приносил ему вместо чая коньяк. Так дурачил меня Нерсесян в течение нескольких дней.
«Американцы – наши союзники»
В один из осенних московских вечеров 1946 года мы ужинали в ресторане «Метрополь». Мы – это я, Арно, Лаэрт Вагаршян и Генрих Оганесян. Где-то в одиннадцатом часу в зал вошел голубоглазый блондин в форме офицера военно-воздушных сил США. Он, широко жестикулируя, направился к нашему столу, приветствуя «своих братьев» на армянском языке. Это был Арман Малумян, герой Вооруженных сил Америки, человек легендарной судьбы и огромного обаяния. Познакомились мы с ним в Ереване на съемках фильма о возвращении зарубежных армян на Родину. Арман подозвал официанта и, протянув ему доллары, заказал шампанское и… гимн США. Тот удалился, не скрывая удивления посетителем и его заказом. Вскоре официант вернулся с шампанским и, помявшись, сообщил, что вторую часть заказа он выполнить не в силах: «Оркестр американскому гимну, к сожалению, не обучен, а нот, сами понимаете, нет. Вот если бы вы…»
И тогда, Бог мой, произошло невероятное. На эстраду поднялся Арно. Делал он это и раньше, в полночь, перед закрытием ресторана, музицировал в сопровождении оркестра, вызывая восторг посетителей. Он победно оглядел зал и, не торопясь, стал играть американский гимн. Играл громко, торжественно, вдохновенно. Гимн заполнил зал, повис в воздухе. Мы оцепенели от ужаса…
Вернувшись домой, мы долго молча сидели в комнате композиторов. Никто не решался заговорить первым.
– Ну, пьян был… Да и что тут плохого… Американцы – наши союзники, – оправдывался Арно.
Страх и отчаяние достигли апогея, когда мы узнали, что Арман Малумян – «агент ЦРУ, матерый шпион и провокатор» – арестован и выдворен из страны.
Так, в ожидании чего-то страшного, непредсказуемого прожили мы месяцы, находясь «под колпаком» молодчиков с Лубянки.
* * *
Было это в мае 1957 года в Москве. Записывали музыку к фильму «Песня первой любви». Дирижировал оркестром, по определению Арно, «ленивый бездельник», а на самом деле одаренный, молодой тогда музыкант, впоследствии известный оперный дирижер. Человек волевой и своенравный, он решительно запретил Арно «вмешиваться не в свои дела». Загнал композитора за стекло, в микшерскую. Однако «не вмешиваться не в свои дела» Арно не мог, не позволяла «клиника». Он, незаметно для дирижера, знаками дал понять музыкантам, что будет дирижировать… носом. И чтобы те не сводили глаз с кончика его носа, «игнорируя» дирижерскую палочку. Так происходило до тех пор, пока «это безобразие» не заметил дирижер. Он тут же прекратил запись и потребовал, чтобы Арно покинул зал. Тот не стал спорить и гордо удалился, попросив Зарика Сарьяна, своего соавтора, проследить за халтурщиком.
И до, и после выдворения Арно музыка была записана отлично и при прослушивании… вызвала шумный восторг композитора.
В публикации использованы материалы сайта nv.am.
