Онлайн
Шахматист и балерина. Они встретились весной 1934 года. Были в гостях. «Сели за стол, глянул я на свою соседку справа — обомлел…» — вспоминал спустя много лет шахматный король Михаил Ботвинник о первой встрече со своей женой Гаянэ Анановой.
Михаил Ботвинник
Михаил Ботвинник и Гаянэ Ананова были людьми с разными характерами, но они прекрасно дополняли друг друга. У Михаила Ботвинника был непростой характер, который отступал перед очарованием его жены. Как он позже признавался, Гаянэ «обладала способностью делать других людей добрее». Не избежал этого воздействия и сам великий шахматист. Они прожили вместе больше полувека, и каждый всегда был поддержкой для другого. Красавица жена сопровождала Ботвинника во многих поездках на турниры, в том числе и в заграничных. На одном из шахматных турниров, проходивших в Англии, Ганочка, как ее ласково называли, во время игры сидела в первом ряду четыре часа кряду.
Гаянэ Ананова
Восхождение Михаила Ботвинника на вершину шахматного мира началось, когда ему было 14 лет. В 1925 году в Ленинграде он выиграл у кубинского шахматиста, 3-го чемпиона мира по шахматам Хосе Капабланки в сеансе одновременной игры. Спустя два года, дебютируя в чемпионате СССР, он становится мастером. Проходит еще четыре года, и он уже — чемпион СССР (всего он побеждал во всесоюзных первенствах семь раз). C той поры в течение трех десятилетий Ботвинник — признанный лидер советских шахматистов. Когда Михаилу Ботвиннику было 36 лет, он стал чемпионом мира, обладателем шахматной короны. Матч-турнир на первенство мира, проходивший в 1948 году, завершился блестящей победой Ботвинника.
Гаянэ Ананова происходила из семьи армянских беженцев, спасшихся от турецкой резни. Она — дочь известного профессора Давида Георгиевича Ананова, по учебникам которого несколько поколений студентов учили начертательную геометрию. Гаянэ Давидовна окончила Хореографическое училище по классу Вагановой. В одно время с ней училась Галина Уланова. После окончания училища Гаянэ Ананова была принята в труппу Театра оперы и балета имени Кирова (ныне Мариинский театр) и танцевала в балетах «Красный мак», «Спящая красавица», «Лебединое озеро», «Конек-горбунок», «Сольвейг».
В книге воспоминаний Михаила Ботвинника «Портреты» перед нами предстает галерея портретов всех чемпионов мира по шахматам XX века, других выдающихся шахматистов, музыкантов, ученых, коллег и современников автора. Среди них — портрет его любимой жены Гаянэ.
«1 мая 1934 года отправился я на Васильевский остров к Я.Г. Рохлину. К тому времени мой приятель уже женился на молодой солистке балета Валентине Лопухиной. Опаздывал; все уже собрались. Сели за стол, глянул я на свою соседку справа — обомлел…
И появилась через год жена — жгучая брюнетка с черными-пречерными глазами, стройная и изящная. От нее исходило очарование; лишь потом я понял, что Ганочка (так ее ласково называли и те, кто был много моложе) обладала способностью делать других людей добрее. И я этого не избежал: всегда (под влиянием отца) был справедлив, но когда женился, даже в ущерб справедливости совершал добрые поступки. Двадцать лет спустя познакомил я старых друзей Асеевых с женой — было это уже на Николиной горе. И Николай Николаевич не избежал своей участи, сочинив даже дифирамб (в восточном стиле!):
Прекраснейшая Гаянэ,
Гаянэ Давидовна!
Таких как Вы ни на Луне,
Ни на Земле не видано.
Вы лишь одна на свете есть,
Красивая и скромная.
И эти строки — Вам не лесть,
А правда безусловная…
И Маршак (в эти же годы) впервые увидев жену, произнес: «Как говорили в старину, она мила…» Помолчав, Самуил Яковлевич добавил: «Тогда в это вкладывали иной смысл».
А за месяц до нашей свадьбы, Капа [прим. ред. — Капабланка], увидев мою невесту в ложе Кировского (Мариинского) театра, дал свою оценку: «Et bonne, et belle» («И хороша и красива»).
Провожал я Ганочку от Рохлиных по ночному Ленинграду на Литейный с приключениями: проливной дождь, мосты разведены. Но шел домой на Невский очарованный этой удивительной и в чем-то загадочной девушкой.
Пригласил в Александринку (кажется, шла «Свадьба Кречинского» с Горин-Горяиновым). Гуляем в фойе, даже дамы открыто восхищаются красотой моей спутницы. А я все сомневался — уж очень необычна Ганочка…
Но, наконец, решился и 28 апреля 1935 года пришел я за Ганочкой на Литейный, д. 10, кв. 10, взял ее за руку и повел недалеко — на ул. Чайковского, д. 10, кв. 35…
И стали мы в новой квартире (позаботился Ленинградский совет) жить втроем: моя мама (характер у нее был пресквернейший — об этом я предупредил свою невесту, также как и о том, что со временем буду лысым), Ганочка и я. Но жена тут же добилась того, что ранее удавалось далеко не всем — Серафима Самойловна горячо ее полюбила…
Через год наступило для нас поистине счастливое время — путешествие в Англию на турнир в Ноттингем. Ганочка строго следила за питанием, гуляла вместе со мной, не давала много готовиться. Во время игры сидела в первом ряду (среди зрителей) четыре часа кряду — англичане только удивлялись и улыбались. Во время заключительного банкета позвонила Москва. Капабланка (мы с ним поделили 1 место) произнес несколько благодарственных слов, наступила очередь другого победителя, а меня нет…
Присутствовавшие потребовали, чтобы жена меня заменила. Ганочка встала и с редким самообладанием сказала несколько фраз по-английски (она полгода изучала язык дома с преподавательницей); англичане (как это принято на Западе) топали ногами и стучали костяшками пальцев по столам в знак одобрения!
Вернулись в Ленинград, и на перроне вокзала теща Ольга Никитична безуспешно высматривала свою дочь (Ганочка была неузнаваема в новом зеленом пальто и шляпке того же цвета). Жена ко всем родным и друзьям относилась трогательно («Хватит сюсюкать», — советовал я). И ей отвечали взаимностью.
И ко мне относилась трогательно: так, осенью 1936 года, когда я начал работу над кандидатской диссертацией (и «вкалывал» по 12 часов в сутки), Ганочка, опасаясь за мое здоровье, не без юмора составила «План занятий самого умного мальчика в мире М.М. Ботвинника». Там было предусмотрено все: когда спать, когда кушать, когда гулять и даже… когда работать! Разумеется, выпроводив жену на урок в балетное училище, я работал изо всех сил.
Была набожна — но не поэтому была добра, такова была натура… Когда после матч-турнира 1948 года жена заболела, пришлось провожать мне ее в церковь, что у Рижского вокзала (в Москве). Только мы появлялись, нищие (после войны их было немало) выстраивались как на параде в ожидании своей доли. Видимо, милосердие было известно и до перестройки.
Подумал я и включил расходы на милостыню в бюджет семьи. Что Ганочка ни делала — отдавала этому всю свою душу. Так она танцевала в театре. Ее обычно ставили в первой паре на балу в «Евгении Онегине»; там она шла в паре со своим одноклассником по балетному училищу, который изображал глубокого и немощного старичка — это производило впечатление. «Верх» (есть такой балетный термин) у Ганочки был хорош, а ноги — несколько тяжеловаты, и только экзерсис, да экзерсис поддерживал ее балетную форму.
Иногда жена выступала на концертах с известным характерным танцовщиком Кшесинским, братом знаменитой балерины. В 30-е годы Кшесинский уже был глух и одна нога не сгибалась, колено было прострелено дробью (Кшесинский был страстным охотником). К тому времени его сестра уже давно эмигрировала из России, но часть ее гардероба осталась у брата. Кшесинский приносил Ганочке платье, они репетировали, а затем выступали. На одном сборном концерте в Ленинградской филармонии я был и дивился, что жена не только танцевала мазурку, но и искусно работала танцевальным суфлером — Кшесинский музыки не слышал, однако все было благополучно — сказывалось также «искусство» аккомпаниатора. Зрители не замечали ни глухоты, ни хромоты большого мастера.
По вечерам садился я за руль автомашины, подаренной Г.К. Орджоникидзе, и ехал в театр, чтобы встретить жену после спектакля. Однажды приехал пораньше и прошел в артистический подъезд. Вахтеры меня знали и пригласили пройти подальше от входа. В коридоре стоял огромный сундук — видимо, там лежал какой-то реквизит. Неожиданно появляются Р. Захаров и Г. Уланова. Усаживаются на сундук, и Захаров с жаром объясняет своей молодой собеседнице, как он задумал постановку нового балета. Так мне довелось быть свидетелем зарождения «Бахчисарайского фонтана».
Заканчивала жена хореографическое училище по классу знаменитой А.Я. Вагановой. Как-то Рохлин представил меня Агриппине Яковлевне и торжественно произнес: «Гроссмейстер балета, разрешите познакомить Вас с гроссмейстером шахмат…»
В эвакуации (в Перми) пришлось тяжело. Даже по продуктовым карточкам в конце 1941 года «отоваривали» лишь хлеб.
«У меня своя система, — смеясь, рассказывала жена, — прихожу к торговому начальству — мне отказывают, а я не ухожу. Делать нечего (не выгонишь же беременную женщину) — помогают…»
Родилась дочка. Жена бегала по госпиталям, собирала кипяченую воду, чтобы купать ребенка.
Михаил Ботвинник с женой и дочерью, 1944 год
А во время турниров каждый день покупала свежую икру (тогда черная икра была…) и вырезку — на рынке; надо было хорошо кормить мужа. «В день партии не отвлекайся, ни на что не обращай внимания. Бери пример с Улановой: в день спектакля она с утра ни с кем не разговаривает. Помни, что у человека лишь одна нервная система».
Но вот наступило трудное время. После 24 лет пребывания на сцене пора было уходить на пенсию. Замены любимому делу не нашлось, и жена заболела. Болела долго, пока не должен был на свет Божий появиться внук Юрочка. Пришлось поправиться — снова было кому отдавать всю душу. Потом еще и внучка Леночка появилась…
И бабушка их вырастила. Жили они у Черемушкинского рынка, от 3-й Фрунзенской далече. Вставали мы рано, в 6 утра. Ганочка кормила меня завтраком и выпроваживала в институт. Затем каждый день готовила свежий обед и, нагруженная сумками с банками и кастрюльками, направлялась к троллейбусу № 28. Водители ее хорошо знали и задерживались, чтобы она успела сесть…
Приезжала на ул. Вавилова и шла в школу за внуком и в детский сад за внучкой. Кормила ребят, потом отдыхала, готовила ужин, кормила уже всю семью дочери и затем везла ужин мне, обычно на такси — было уже поздно… И так каждый день!
Но случилось неизбежное — ребята подросли и стали самостоятельными. И опять пришла болезнь.
Последние годы была страдалицей. Мы вместе боролись с недугом, но уже годы были не те, организм слабел… Летом 1987 года появились некоторые надежды — каждый месяц Гаянэ Давидовна несколько дней проводила на даче. И на ноябрьские праздники семья собралась на Николиной. Привез я из зарубежной поездки блузку и кофточку. Каждый раз, когда садились за стол, жена выходила в новом параде и посматривала на меня — я, конечно, радовался. 4 декабря посетил жену в больнице. Договорились, что беру отпуск и две недели проведем на даче.
«Да, — говорю, — бедный Гриша Рабинович умер, теперь из моей молодости лишь ты осталась».
«Я тебя не брошу», — последовал ответ.
Но вечером Ганочки не стало. Да, сомневался я тогда в молодости, когда познакомился с Ганой Анановой — жениться ли? Если бы я знал, какие ждут нас радости и печали, что бы тогда решил? Без колебаний предложил бы доброй и самоотверженной девушке стать моей женой.
Урна с ее прахом стоит в нише в стене Новодевичьего кладбища где в 1952 году была захоронена урна с прахом моей матери. Осталось место в нише и для третьей урны. А пока есть силы — надо заканчивать затянувшуюся работу по созданию искусственного шахматного мастера».
