Онлайн
ВОСПОМИНАНИЯ
Родился я в Москве, на Рождественке (ныне ул. Жданова), 2 апреля 1899 года. Дату я упоминаю только для того, чтобы иметь право с гордостью сказать: «Я родился еще в XIX веке». Дед мой, армянин по национальности, жил в Грузии, живописной Кахетии, городе Телаве. Занимался он виноградарством, но больше всего любил ходить по гостям и петь старинные армянские и грузинские песни под аккомпанемент тари. По-видимому, он делал это талантливо, так как его нарасхват приглашали в знатные дома как дорогого гостя. Ни один пир не проходил без участия Давида Захаровича Симонова. Он и сам любил застольные беседы и песни. И иногда, стосковавшись по компании, он шел в гости сам, в дверях объявляя хозяевам:
— Если у вас хватает совести не звать меня к себе, то мне совесть не позволяет не навестить вас! Был он жизнерадостным человеком, любил пошутить и повеселиться, и ему всегда были рады […]. Песен деда я, конечно, не слышал, но представляю себе, как он пел. Иногда по воскресным дням отец снимал со стены дедовскую тари и пел песни — заунывные, грустные. Одну из них я запомнил на всю жизнь. Она называется «Крунк», что значит «Журавль». В ней рассказывалось о тоске птицы, потерявшей родину. Та же тоска жила, наверно, и в сердце деда и в сердце отца. Я слушал эти песни с наслаждением, а друзья говорили, что пение отца и интонациями и манерой напоминает исполнение деда.
Отец был музыкален, любил оперу, драматический театр. Его привела судьба в Москву сложными путями. У деда Давида было три сына — Григорий, Николай (мой отец) и Ефрем. Николай Симонов рано начал самостоятельную трудовую жизнь. Тринадцати лет он ушел из дому с торговым караваном, шедшим в Тифлис и Владикавказ. Пройдя пешком Военно-Грузинскую дорогу и оказавшись во Владикавказе, он поступил на службу к своему старшему брату Григорию, который имел свое небольшое дело — мануфактурный магазин. Покупали мануфактуру преимущественно горцы, спускавшиеся в город иногда с мирными целями — купить ситец для детей и жен, иногда воинственными — ограбить кассу магазина. Отец был свидетелем и жертвой одной экспроприации, пролежав связанным под прилавком около часу, пока подоспела помощь.
Жил отец, по-видимому, в плохих условиях, ночевал в сарае. Жалование было маленькое, харчи тоже небогатые. Но жажда знаний сделала из малограмотного мальчика образованного человека, особенно интересовавшегося вопросами политики. Лет двадцати с лишним отец уехал в Москву в качестве доверенного фирмы старшего брата и поселился в Фукасовском переулке, между Мясницкой и Лубянской улицами (ныне улица Кирова и улица Дзержинского). Он закупал в Москве мануфактуру и отправлялся во Владикавказ. Кроме того, был открыт магазин, где продавались вина из дедовских виноградников. Магазин, как мне рассказывал отец, был на Кузнецком мосту, от Петровки на правой стороне, наверху улицы Кузнецкий мост. Магазин был знаменит тем, что туда приходили покупать вина корифеи Большого и Малого театров 80 – 90-х годов — Садовский, Ленский, Южин-Сумбатов.
Отец знал их всех и часто посещал спектакли Малого театра. Отец видел также знаменитых итальянцев — Сальвини, Росси, слушал Мазини, Карузо, Баттистини.
Жизнь отца протекала между Москвой и Владикавказом. Именно во Владикавказе отец познакомился с моей матерью Анастасией Андреевной Абазовой. Мать происходила из армянской семьи. Отец ее Ага (по-русски Андрей) Зурабович Абазов был серебряных дел мастер. Деда Андрея я тоже не помню, но хорошо помню бабушку Нину, маленькую уютную старушку, до старости не снимавшую национальный костюм. Бабушка вышла за деда в четырнадцатилетнем возрасте, и это был счастливейший брак.
Дед Андрей дал прекрасное образование дочери. Мама окончила Владикавказскую женскую гимназию, прилично играла на рояле, очень любила Пушкина и цитировала «Евгения Онегина» почти всего наизусть. Братья ее — Зураб, военный, рано умер, второй брат — Мелик Андреевич Абазов окончил медицинский университет в Тарту и был известным врачом в Москве, у которого лечилась вся московская армянская колония. Лето дядя Мелик практиковал в Кисловодске. Он был большим специалистом по этому минераловодческому курорту. У него лечились Собинов, Нежданова, Балашова (прима-балерина Большого театра в 1915 – 1916 годах) и многие другие представители театрального мира… Детей в нашей семье было много. Сестры — Люба, Тамара, я, два брата (оба умерли в детском возрасте). Кроме того, у нас постоянно зимой жили двоюродные сестры, дочки дяди Григория, которые учились в Москве, — Нина и Катя. Все девочки были старше меня, играли на рояле, я на скрипке (но скоро бросил). Музыка не умолкала в нашем доме…
В столовой, где я занимался с учительницей (мне было тогда шесть лет), сзади меня висел большой застекленный портрет знаменитого армянского трагика Адамьяна. Портрет сорвался с гвоздя и со страшным грохотом разбился об пол за моей спиной. Я был перепуган насмерть. Долго успокаивал меня отец, мать, но что-то странное произошло со мной. Я заболел необычной болезнью — меня начали посещать видения, но это были не сны. Я просыпался среди ночи и находил рядом с собой спящего незнакомого человека. Я чувствовал жар его головы, прислонившейся к моему плечу. То из-за спинки детской кровати медленно росла голова женщины с распущенными, как у русалки, волосами и с огромными прекрасными зелеными глазами, от которых нельзя было оторвать взора. То какие-то таинственные люди начинали ходить вокруг батареи, хотя пробраться за батарею не было физической возможности. Они без конца ходили, таинственно перешептывались, глядя на меня.
То я стою на пороге комнаты, сзади темнота, страшная, таинственная тишина, впереди свет, я вижу сидящих, весело разговаривающих перед лампой отца, мать, бабушку, я хочу позвать, крикнуть, что мне страшно, и не могу. На пороге света и тьмы я стою долго и, наконец, кричу отчаянно, как кричат спящие люди, которым приснился страшный сон. Болезнь моя выразилась в том, что я никуда не отпускал мою мать. Стоило ей уйти, я начинал плакать и плакал до тех пор, пока мать не приходила домой. Если я просыпался среди ночи и не находил ее дома, начинался тот же «концерт». Родители были молодыми: выезжали в театры, к знакомым. Чтобы избежать моих сцен и «не мучить ребенка», приходилось брать меня с собой.
И я рано стал вести «светскую жизнь», выезжал в театр, на балы и к знакомым родителей. На балах взрослые приглашали меня танцевать, и я в семи- восьмилетнем возрасте хорошо вальсировал, танцевал мазурки и другие модные в то время танцы. «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — мое детское заболевание привело к тому, что я еще 17 мальчиком приучился к движению под музыку, к чувству ритма, которые сыграли в моей актерской и режиссерской судьбе большую роль.
Первое впечатление от театра. О! Я его помню прекрасно, до мельчайших подробностей, хотя было мне всего шесть лет. Дядя Георгий, мой крестный отец, двоюродный брат отца, обладал хорошим басом и служил некоторое время в частной опере Зимина. В летний сезон 1905 года Георгий Михайлович Симонов работал в оперетте, в летнем театре «Тиволи», находящемся тогда около Сокольнического круга. В одно воскресное утро, весной, наша семья должна была посетить генеральную репетицию оперетты под названием «Ночь любви», где дядя Георгий играл центральную роль. С утра начались сборы. Попасть в Сокольники в то время было не просто. Надо было ехать на извозчике. Сокольники считались далеким загородом — дачной местностью […].
Вспоминая сейчас свое первое впечатление, должен сказать по совести, я не испытал ни чувства восторга, ни разочарования. Ведь мне не с чем было сравнивать, я ведь попал в театр впервые. Зрительный зал под открытым небом был наполовину заполнен близкими и знакомыми актеров. Оркестр настраивался. Когда я взглянул на сцену — она была темна, занавес был опущен. Навес над оркестром и сценой создавал полутьму и придавал сцене некоторую таинственность. Но вот наступил долгожданный момент. За пультом появился дирижер, взмахнул палочкой, и началась музыка. Сейчас я знаю, что это называется увертюрой, а тогда я чувствовал — в музыке играется что-то веселое, от чего хотелось петь и танцевать. Музыка окончилась. Папа и мама начали хлопать в ладоши, последовал их примеру и я. Теперь я знаю, что это называется аплодисменты, выражающие музыкантам и актерам благодарность зрителя.
Занавес пошел наверх, и я увидел на сцене знакомое лицо: «Дядя Георгий!» — крикнул я на весь зал, чем, к позору своему, вызвал смех окружающей публики. Но сейчас, вспоминая этот эпизод, доставивший тогда мне много огорчений, я радуюсь!.. Этот первый прием, дружный смех зрительного зала я вызвал, когда мне было шесть лет. Кто знает, может быть, в этот день я и стал актером!
М. А. БУЛГАКОВ
В 1926 году Театр имени Вахтангова пригласил М. А. Булгакова для читки пьесы «Зойкина квартира». Мы знали Михаила Афанасьевича по роману «Белая гвардия», по пьесе «Дни Турбиных» и по его рассказам.
И вот Михаил Афанасьевич приносит нам свою вторую пьесу — «Зойкину квартиру». Это сатирическая комедия, показывающая жизнь некоторых кругов советских людей в период нэпа. Небольшие группы оставшейся буржуазии в эти годы стремились вернуть старый образ жизни. Разгул, кутежи бывших людей были последними судорогами уходящего, умирающего класса.
Пьеса была написана исключительно талантливо. Великолепный диалог, искрящийся юмором текст, характеры. Это была настоящая сатирическая комедия.
Михаил Афанасьевич читал пьесу сам, читал блестяще. В нем, конечно, жил актер.
Во время читки всегда прикидываешь, кого хочешь сыграть. Я влюбился в роль Аметистова. Аметистов — центральный комедийный персонаж в пьесе, поведение которого меняется в зависимости от того, с кем он общается. С председателем домкома — он «истинно советский человек», с графом Обольяниновым — «аристократ», с нэпманом Гусь-Хрустальным — «подхалим и угодник». Он был душой, главным «администратором» Зойкиной квартиры. Как говорят на нашем актерском языке, роль «пулевая». Как я уже сказал, читал Михаил Афанасьевич артистично, блестяще подсказывая образы, а Аметистова — особенно талантливо, с большим блеском.
Читка прошла великолепно. Я не помню другого такого приема нашей труппой жанра комедийной пьесы, как «Зойкина квартира».
Постановка пьесы была поручена режиссеру Алексею Дмитриевичу Попову. Предстояло распределение ролей.
Мне очень хотелось сыграть Аметистова. Но я знал, что Попов намечает на эту роль другого актера. Я прекрасно понимал, что такой замечательный актер, как Щукин, имел все права на исполнение этой роли. Я огорчался, но сознавал, что будет вполне справедливо, если Щукину поручат эту роль.
И вот настал день заседания художественного совета (я в заседании тогда не принимал участия). Случилось так, что по окончании художественного совета я оказался в фойе театра. Ко мне подошел Михаил Афанасьевич Булгаков и сказал, что роль Аметистова поручена мне.
— Но ведь Алексей Дмитриевич на роль Аметистова намечал Щукина, — пробормотал я, еще не веря своему счастью.
Михаил Афанасьевич ответил мне: «Я просил художественный совет, чтобы эту роль исполняли вы. Художественный совет и режиссер согласились со мной».
— Но почему вы считали, что именно я должен играть роль Аметистова?
— Я видел вас в «Карете святых даров» и в «Принцессе Турандот». Мне запомнился ваш трюк с палкой в «Турандот», когда Панталоне подряд несколько раз промахивается мимо палки, заинтересовавшись, что пишет Калаф. Я понял после этого трюка, что вы должны играть эту роль, а Щукину поручена роль Ивана Васильевича из Ростова.
Когда в двадцать шесть лет получаешь такую роль, как Аметистов, то можно понять, как я был счастлив и как дорого для меня было доверие Булгакова. Я ринулся в бой репетировать. В этот период была у нас очень хорошая актерская смелость, не боялись придумывать смешные сценические ситуации. (И в дальнейшем оправдывать их.) Можно, конечно, находить смешные ситуации, вытекающие из развития действия. Мне кажется, что при хорошей технике допустим и первый прием. […].
Начиналась роль с неожиданного появления Аметистова в квартире двоюродной сестры — Зойки. Тут происходит такой диалог.
«Зойка — Тебя же расстреляли в Баку?!
Аметистов. Пардон, пардон, так что же из этого? Если меня расстреляли в Баку, я, значит, и в Москву не могу приехать? Меня по ошибке расстреляли, совершенно невинно!»
Самая интересная и яркая сцена была, пожалуй, с графом Обольяниновым, так называемая «сцена тоски». В последнем акте, мучаясь тревожными предчувствиями, сидели в гостиной два человека — граф Обольянинов и проходимец Аметистов. С графом Аметистов вел себя как истинный дворянин, у которого советская власть отобрала имение (имения у Аметистова, конечно, никогда не было). Граф садился за пианино, я пел романс «Ты придешь ли ко мне, дорогая». Музицируя, граф неожиданно переходил на «Боже, царя храни…». Тогда Аметистов вскакивал верхом на пианино, как на лошадь, брал под козырек и, ощущая себя на параде в присутствии воображаемой высочайшей особы, истошно патриотическим голосом кричал: «Ура!!»
Эта сцена родилась на самостоятельной репетиции. Мы ее показали Алексею Дмитриевичу Попову. Тот просил нас зафиксировать то, что было нами сделано, и эта лучшая сцена так и вошла в спектакль. Михаил Афанасьевич принял и горячо похвалил Козловского и меня, считая, что мы до конца раскрыли авторский замысел.
Как всякий хороший драматург, Булгаков давал огромный простор для фантазии. У нас с Михаилом Афанасьевичем была игра — рассказывать друг другу биографию Аметистова. На каждом спектакле мы придумывали что-то новое. И наконец решили, что Аметистов — незаконнорожденный сын великого князя и кафешантанной певицы.
Я получал огромное удовольствие от бесед с Михаилом Афанасьевичем. Булгаков был истинным представителем русской интеллигенции, исключительно воспитанным, скромным, редкого человеческого обаяния.
Вспоминаю последнюю встречу с Михаилом Афанасьевичем как с драматургом, когда я играл Дон Кихота в пьесе, написанной им по роману Сервантеса. Это радостные и счастливые минуты, проведенные мною на сцене. В пьесе «Дон Кихот» мы узнавали не только Рыцаря Печального Образа, но и самого автора пьесы, который нес свою правду в жизнь. Вспомним, как Дон Кихот, уезжая из дому, объяснял Санчо Пансе, к чему призывает его жизнь:
— Идем же, Санчо, вперед и воскресим прославленных Рыцарей Круглого Стола. Летим по свету, чтобы мстить за обиды, нанесенные свирепыми и сильными беспомощным и слабым, чтобы биться за поруганную честь, чтобы вернуть миру то, что он безвозвратно потерял, — справедливость.
Ушел великий драматург. Я верю, что его пьесы войдут в историю русской и советской литературы как большие и талантливые произведения, как и его роман «Мастер и Маргарита».
Последние дни Михаила Афанасьевича. Вторая мировая война. 1940 год. Мучительная, медленная смерть. Михаил Афанасьевич сидел дома, в черном халате, в черной шапочке (какие носят ученые), часто надевал темные очки. Когда я приходил к нему, Михаил Афанасьевич говорил о том, как ужасно то, что немцы напали на Францию, что война перекинется на Советский Союз. Он сказал мне: «Вы знаете, Рубен Николаевич, я, наверное, все-таки пацифист. Я против убийств, насилий, бессмысленной войны».
Через несколько дней ко мне позвонила Елена Сергеевна и сказала, что Михаил Афанасьевич умер. Я пришел к нему на квартиру в дом писателей на улице Фурманова. Кроме Елены Сергеевны там было четыре человека: художники Вильямс и Дмитриев, которые рисовали Булгакова, еще лежащего на диване, сценарист Ермолинский и я. Мне пришли на память слова Дон Кихота перед смертью…
Союз писателей организовал вечер, посвященный Михаилу Афанасьевичу Булгакову, собираясь выпустить книгу о нем. Булгаков достоин внимания товарищей по перу, достоин внимания деятелей искусства, знавших его, достоин внимания народа.
«Зойкина квартира» и образ Аметистова послужили основой нашей долголетней дружбы с Михаилом Афанасьевичем. «Дон Кихот», сыгранный после смерти автора, был посвящен его памяти. После выступления в Доме литераторов я получил письмо от жены Булгакова. Я цитирую его с разрешения Елены Сергеевны:
«Москва, 27-3-65
Дорогой Рубен Николаевич, мне хочется еще раз поблагодарить Вас за Ваше прекрасное выступление. Я так хорошо помню Вашу взаимную с Михаилом Афанасьевичем любовь. Так ясно помню Ваши разговоры, полные блеска, остроумия и нежности, — да, нежности!
И эта любовь к нему сквозила в каждом слове Ваших воспоминаний. Это было чудесно.
Обнимаю Вас от души!
Ваша Елена Булгакова».
Материал подготовила: Марина Галоян
