Онлайн
Из завещания Ованеса Туманяна семье
(как записано было его дочерью Нвард):
"Будьте сдержанными и сплоченными, помогайте и любите друг друга, умейте уступать и прощать. В доме всё должно быть сохранено так, как сейчас, я всегда с вами, в каждом из вас.
Берегите библиотеку, в течение долгих лет я с большим трудом собирал эти книги, пользуйтесь, читайте, берегите и храните их.
Все мои рукописи вы должны сжечь. В последнее время я сам многое уничтожил, многое еще нужно уничтожить. Все давние рукописи вы должны сжечь. Незавершенные рукописи, сделанные наспех, не публикуйте.
А меня, я бы хотел, чтобы отвезли в Дсех, на склон Дида, с детства я любил эти места, люблю и сейчас.
И, пожалуйста, найдите Артика, если он жив и вернется...
Если найдете его, привезите сюда, ко мне, пусть будет рядом со мной, будем вместе... Он очень дорог мне!
Я не дорожу собой, дороже всего мне он, и я бы хотел, чтобы он был рядом..."
“Я похож на догорающую лучину…”
Отрывки из дневника
Арега Туманяна
22 марта 1923 года Туманян попросил, чтобы его кровать переставили к окну, он хотел видеть небо и звезды. В последнюю ночь он расцеловал своих детей и попросил их “быть мужественными”. Снежным утром 23 марта в 9 часов 10 минут его не стало. Как сказал С.Городецкий — “Поэт шагнул в бессмертие”.
Февраль, 27.
Говорил о Вселенной, жаловался на отсутствие врачей, считал, что если врачи им серьезно займутся, то могут еще спасти: “Вместо того чтобы завтра создавать комиссию по похоронам, лучше бы сегодня созвали консилиум”. Был очень слаб, в последний раз хотел поцеловать детей, думал, что это последние минуты. Попросил зеркало, посмотрел на себя и сказал: “Если нос заостряется, этот человек безнадежен”. Заметил, что просто растаял. Ел мало, много говорил о доме и детях. Любое движение было затруднено. Ночью просил, чтобы мы по очереди дежурили. Он боялся ночи. Чувствовал очень слабо, полагал, что наступили последние минуты.
Февраль, 28.
Самочувствие отца плохое, общая слабость. Ел мало, говорил много, тема — вопрос жизни и смерти.
Март, 1.
Чувствовал лучше, ел мало, говорил много.
Март, 7.
Хочет непременно поехать в Берлин. “Если врачи вас будут отговаривать, не соглашайтесь, будет поздно. Я согласен ехать без врача и сестры”. Говорил об Амлике, Тагоре. Мечтал: “Вдруг неожиданно наша дверь заскрипит и наши воскликнут: “Айрик пришел”. На Пасхе мы не будем вместе”. Был недоволен врачами. “Как же я так вдруг стал ненужным, будто никогда и не был дорог”. Да, ползком приходили… Вот она, человеческая суть…”
Март, 8.
К поездке в Берлин все готово. Врачи нашли, что он очень слаб, и посоветовали не ехать, а тем более без врача. “Ну вот не поеду и не поправлюсь. Хорошо было бы поехать в Берлин, и Амлика бы повидал, да и ты бы поступил и продолжил учебу”. Спросил, какого мы мнения о его болезни. Я ответил, что “твоя болезнь похожа на написанное тобою произведение “Орел и дуб” … “Еще полвека ты так простоишь, ответил дуб”. Отец расчувствовался и прослезился.
Март, 13.
«После моей смерти пусть хоть сожгут и мой пепел развеят по всеми миру.»
Март, 16.
Все время говорит о пройденных, невозвратимых днях. “Подавай мне камень и известь”, — говорит голодный, воздвигая стену и глядя на жену, которая играет в нарды. А та отвечает: “Как было раньше хорошо, вот бы пришли пандж и шеш, и я бы выиграла”. Так и моя жизнь вся в прошлом, моя стена разваливается. Будь проклят тот мир, в котором человек должен бояться смерти. Я погибаю из-за пустяка. Весь мир во Вселенной подобен пыли, так и мы в этой жизни, мы ничтожны в сравнении со Вселенной. Все это ерунда, смотри на мир светлым взором и будь мужественным.
Для смерти смертный родился,
Деянье — не умрет!
Март, 17.
Попросил, чтобы пришел врач Караханян. Сказал: “Я похож на догорающую лучину, нет сил больше. Сколько людей я согревал, сколько людей я воодушевлял, а теперь сам нуждаюсь в этом. Никого нет. Мне всегда казалось, что вдохновение и легкое дыхание будут всегда, я щедро раздавал свой дар людям, для себя ничего не оставляя. Если я стою этого, пусть так, если же еще чего-то стою, дайте мне прожить еще пару дней”. Слабоват, дух бодрый, пульс 76, аппетит хороший.
Март, 18.
Говорил о приветствии московского филиала Армянского комитета помощи, которое принес врач Эриванцев. “От моего имени пожелайте им живой и плодотворной работы, скажите им, что я желаю в дальнейшем, чтобы они имели великого поэта, и тогда, наверное, больше оценят то, что имели. Будьте осторожны, чтобы и вас не схватила моя болезнь, которая выжимает все соки. Слабость, аппетит средний, пульс 76-78, падение духа. “Лучше бы сейчас созвали консилиум, чем завтра создавать похоронную комиссию и над гробом произносить речи…” А после моей смерти могут сжечь мой прах и распылят его пепел по всему миру…”
Март, 19-20-21.
Не разговаривает, объясняется только руками. 21-го попросил, чтобы кровать поставили рядом с моей, хотел видеть небо. Прослезился: “О небо, ты думаешь, что и мои дети видят тебя. Хотел, как ты, быть светом и обнять тебя. Сердце больше не выдерживает, устал я. “И смерти страх в душе моей…”
Сильная слабость, пульс 94, отношение безразличное. 19-го от Амлика получили письмо.
Март, 22.
Очень слаб. Пульс 100, не разговаривает, разочарован. В 6.30 привел Василия Гузова, народного лекаря, который многих ставил на ноги. Сказал, что положение тяжелое, дал микстуру, сказал, что нужно принимать семь раз в день по чайной ложке и втирать в область сердца и желудка, надел на шею ониксовые бусы. После этого отец почувствовал себя лучше. “Наконец я человека встретил. Вы меня оживили и, если я умру, примите мои сердечные…”, но не смог продолжить и прослезился. “Я верю в то, что этот человек меня воскресит, это будет чудо”. До 12 ночи чувствовал себя лучше. Пантопон делали полторы ампулы. Отец надеялся, что доживет до утра.
Потом сказал всем: “Что такое человек! Ничего! Все! Есть люди, человека нет!”
Март, 23.
Утром был очень слаб. Смотрел на небо со слезами на глазах. Не мог кашлять, голос был почти не слышен, рукой подавал знаки. Еду не принимал. Все повторял: “Пустое все, кушаю ради вас”. Не позволял делать инъекции: “Довольно, не нужно”. Сестра милосердия Эрна Карловна просила моих сестер не оставлять его одного. Пошел к Гузову, принес два вида микстуры. Говорил, что хочет жить только ради детей. Ел и пил только по нашей просьбе.
Пришел врач Исаакян. Нашел положение безвыходным. Зашел ассистент, хотел послушать сердце, отец не позволил: “Оставьте, дайте спокойно отдохнуть”. Делали камфору, зрачки расширились, нас уже не узнавал. “Будьте мужественными” — были его последние слова. Он почти не видел… В 3.30 руками прикрыл глаза, потом посмотрел вдаль и вздохнул. В 5.30 он что-то хотел сказать, но ничего не было слышно.
Дали две ложки чая и три ложки микстуры Гузова. В 5.30 посмотрел упреком, зачем, мол, дали. На лице появилось чувство страха. В 6 часов сердце стало слабеть, руки похолодели.
Пришли Карен (Микаелян) и Папа Калантарян. В 7.30 дышал спокойно. По левой щеке прокатилась слеза. Потом еще одна. В 8.30 дыхание участилось. В 9 замедлилось. В 9.10 был последний вздох.
Март, 24.
Ночью остался в палате. Утром в 6.30 перевезли в часовню. Пришли четыре фотографа, сфотографировали, сделали две зарисовки. Вечером Меркуров снял маску. Перевезли на Моховую, 9 — во второй университетский анатомикум к профессору Карузину для бальзамирования. До 8-ми не было вестей. Закончили в 10 часов.
* * *
Во время вскрытия присутствовал и Арег, который не выдержал и, как писал потом своему брату Амлику в Париж, “я совершил дерзкий поступок — похитил сердце нашего отца, сердце, которое обнимало весь мир… Пусть святое сердце нашего отца хранится в нашем доме”. Сердце поместили в сосуд с формалином и перевезли в Тифлис. В 1948 году сердце перевезли в анатомический музей Еревана. А в 1994 году сердце Туманяна нашло упокоение на родине, в селе Дсех.
Материал подготовила: Марина Галоян
Использованная литература: книга внучки поэта Ирмы Сафразбекян "Ольга Туманян" (Ереван, "Эдит Принт", 1918, 232 стр.), а также материал Ирмы Сафразбекян- для газеты «Новое Время».
